Белые цветы Иван-Чая

Душа народа не стареет.

Мы ехали в Додогол. Справа тянулась бесконечная гряда Яблоневого хребта. В тусклой дымке пасмурного дня едва проступали очертания гор. Путь ле­жал к берегам Уды. Там находился родительский улус на­родного поэта Бурятии Дамбы Жалсараева, и все чаще встреч мелькали отрадные его душе названия...

Разговор зашел о Бургалтае, бурятском селе, где в войну на сто пятьдесят дворов пришлось двести три похо­ронки. Эта горестная быль легла в основу стихотворения Жалсараева «Песнь обелиска». Я хорошо помнила эту высокую печальную песнь. Она словно и вправду вырвалась из груди солдатской пирамидки. Сколько их по нашей зем­ле, сверху донизу исписанных именами... А те, чьи фамилии старательно выведены черной масляной краской, «лежат вдоль дорог от Москвы до Берлина в братских могилах».

Еще при первом прочтении болью в душе отозвались строки:

 

...во мне двести три

Громко бьющихся сердца, слепящих, как пламя.

Жар их душ согревает меня изнутри,

И пою эту песню я их голосами1.

 

«Бургалтайцы назвали теперь свой колхоз — «Мир»,— сказал Дамба Зодбич. И, помолчав, прибавил:—В мой Додогол тоже не вернулось с войны больше половины муж­чин...»

Немногим позже я увидела в самом центре уже его род­ного села памятник павшим. У Жалсараева есть стихи, на­писанные на его открытие.

 

Оживают длинные списки...

А где дорогие могилы?

Где Смертью Храбрых вы пали?

В какой вас земле зарыли?

Доска с именами была ли

на вашей братской могиле?

 

Да, путь солдатского имени к такой вот табличке на братском обелиске был вовсе не легок. Многое было на этом пути: «и болота, и черные топи, реки и речки... обва­лы домов, сгоревшие танки...». Совпали думы бурятского поэта со строками известного русского прозаика Евгения Носова. Что ж, ведь это наши общие думы. «Всякая пядь земли имела своего защитника». Были, были свои защит­ники и у Додогола, маленького улуса, точки среди огром­ных просторов Бурятии. За него шли в смертный бой...

 

За Додогол,

Где малахаи гор

Нависли над тайгою молчаливой,

Белеет пух целительных озер,

Курганы спят,

Уда колышет гривой,

В четыре стороны да в сорок стран

Дороги разошлись — иди любою;

За Додогол,

Где самый воздух пьян,

Настоянный на чебреце и хвое,

Где молоком и дымом пахнет он...

 

Полоска земли вдоль Уды вобрала для них самое доро­гое, самое заветное. Понятие малой родины, столь отрад­ной, милой всякой человеческой душе, раздвинулось, пере­лилось в широкое понятие Отчизны.

 

За Додогол,

За милую Отчизну

На бой ушли из Додогола вы,

Пожертвовав бесценным даром — жизнью!

 

А додогольские матери, как было во все века, по сей день ждут чуда.

 

...Но бездушно война,

На обветренных каменных лицах

Оставляет свои письмена,

Как на дышащих горем страницах...

 

И желтый цвет похоронок вдруг покажется поэту цве­том выцветшей крови... Гибель солдат обернулась завеща­нием— беречь мир. Как со старшими братьями, поэт раз­говаривает с погибшими. Слышит биение их сердец.

 

Миновали десятилетия,

Я теперь в отцы вам гожусь,

Но как долго б ни прожил на свете я,

Буду младшим, как был,— и горжусь

Тем, что я вашей крови биение

Слышу в сердце своем,

Тем, что вашего я поколения,

Хоть и младший я в нем.

 

Эта гордость понятна. Дамба Жалсараев принадлежит к фронтовому поколению. В 1943 году из Додогола он был призван в действующую армию, служил на маньчжурской границе. Осенью 1945-го, когда началась война с империа­листической Японией, штурмовая группа, в состав которой он входил, одной из первых пошла в атаку на погранполицейский кордон..., Участие в войне дает поэту высокое пра­во говорить от имени фронтового поколения. Военное от­рочество, фронт, содействовали формированию гражданско­го мировоззрения будущего писателя, дали возможность шире взглянуть на путь, пройденный и всей Советской стра­ной, и Бурятией, глубже осознать величие и масштабы перемен, происшедших в его краю.

* * *

...Я и заметить не успела, кто первым завел песню. Моросил нудный дождь. Лето, измучившее людей засухой, и под занавес не преминуло угостить сюрпризом. Только-только сенокос начался — небо прохудилось... А тут вдруг песня. Широкая, просторная...

 

Брусничный дух, черемухи дыханье,

Лилового багульника настой...

Я не дышу, а пью благоуханье

Моей земли — равнинной и лесной.

(Перевод О. Дмитриева)

 

Полчаса назад здесь, на полевом стане, Дамба Зодбич читал сельчанам свои стихи, и вот теперь, укрывшись от непогоды под дощатым навесом, бригада чаевничала. Свер­стники поэта вспоминали давние истории. И эти воспоминания сами собой перелились в песню, написанную их зем­ляком. Переложенная на музыку композитором А. Андре­евым, она действительно стала в Бурятии народной. Не­вдалеке в лугах несла свои темные, уже осенние воды Уда... Десятилетие минуло, как поэт уехал отсюда: «Но думы все время уходят к селу. Самые сильные, яркие воспомина­ния— тут. Может быть, потому и сельская тема стала ос­новной в моем творчестве...»

...Искони у бурятов бытовал обычай: если в какой-то семье не было детей, другие, многодетные, отдавали своего ребенка на воспитание. Конечно, обычай был рожден нуж­дой, бедностью. В пору детства Дамбы Жалсараева он уже стал исчезать, уходить из жизни. Но случилось так, что у старшей сестры отца не было детей. А Дамба у родите­лей не один рос,но они не хотели расстаться с сыном. Тогда сестра отца сказала с горечью брату: «Кто согреет мою старость?» И решилась судьба мальчика. Со всем имуществом, с приданым — корову привязали к телеге — Дамба отправился к новым родителям, в Додогол.

В то время редкие жилища додогольцев были разбро­саны по всей огромной долине — только в тридцатые го­ды деревня стала собираться в одно место. Здесь, на бере­гах Уды, рождался колхоз. С этим додогольским колхозом, с его становлением, с его ростом связаны детство и юность будущего поэта, вплоть до ухода в армию.

В новой семье мальчик рос в атмосфере любви и теп­лой заботы. Воспитавшая его женщина стала ему истинной матерью. Она была мастерица на все руки, и вязать умела, и шила. Знала много песен, сказок, поговорок. Верно, от нее передалось мальчонке чувство мелодии, музыкальности фразы. Отец конюшил в колхозе. Но умер рано. И житей­ские заботы с малых лет легли на плечи Дамбы. Мать ста­ла часто прибаливать. Колхоз поставил ее чабанкой — всю работу сын делал. Но это — позднее. А впервые труд по­знал лет с шести. Тогда и на коня сел. У бурятов и с четы­рех лет мальчика на коня сажают. Привязывают, конечно, к седлу. И его на первых порах привязывали.

В ту уже пору он возил копны сена. Сколько ликования доставляло это настоящее, мужское дело, «Конь пошел— копна за тобой. Кричишь: «Куда везти?!» —«Сюда!» Под­тащишь, веревки с копны скинут — и обратно. «Не загони лошадь!»—-вслед несется...»

В тринадцать его поставили на конные грабли, а в пятнадцать — на конную сенокосилку. Оглобли сам подымать еще не мог — тяжело, взрослые помогали...

На каких работах только не перебывал. Однажды учет­чиком в бригаду определили — наряды закрывать. Старики сомневались: «Что пацан может?» Однако справился.

Детство и наполненное трудом оставило впечатление ра­достное. Неповторимыми были летние ночи, когда мальчи­ки стерегли табуны лошадей.

«Лежишь, над тобою небо черное, звезды...» Чтобы не прозевать, не проспать табун, к шее лошади привязыва­ли колокольчик. Утром табун перегоняли к месту стра­ды...

Пора сенокоса, как и в любом селе, была для додогольцев праздником. Ночевали в степи... Солнце еще не взошло, сладок утренний сон ребятишек. Но вот приходит миг, когда сильная рука бригадира сдергивает натянутое на уши, пропитанное теплом овчинное одеяло... Покосы нахо­дились на противоположном берегу. И было: черноголовый загорелый мальчуган, вцепившись в гриву коня, правит его в стремнину. А с берега взрослые кричат: «Крепче дер­жись! Снесет!» Из детства эти впечатления:

 

Мальчишки гнали лошадей...

Как на плоты, на черные их спины

Взбирались — или это все во сне?—

И покрывало ржанье рев стремнины.

 

Но по-русски уже говорил, и вскоре стал родным в этой молодой веселой семье. И нарекли его здесь — Коля- Дамба. Пристало к нему это двойное имя, так звали его и одноклассники, и учителя...

В доме Шурыгиных ему было хорошо, и мальчик, как мог, старался отблагодарить этих людей: помогал нянчить детей, чистил стайки. И уже мать, приезжая наведать сына, звала Акулину Филипповну — молодухой, а мужа ее — зятем. Когда через несколько лет началась война и Василия взя­ли на фронт, Дамба, уже юноша, перевез русскую женщину Акулину Шурыгину с детьми в Додогол, к матери самыми удивительными помнятся вечера. «...Работа закончена, на берегу костер горит. Взрослые парни, жен­щины рассказывают были и небылицы. Какой только стра­сти не наслушаешься — про чертей, про всякую нечисть. Мы, ребятишки, жмемся от страха друг к другу, ближе к костру двигаемся...» В те годы еще улигэршины, сказители, в селах встречались. И рождались новые, профессиональ­ные песни. Их, как и народные, пели летними вечерами. Все это развивало поэтическое воображение мальчика.

Несмотря на то что сельские работы брали немало вре­мени, Дамба учился хорошо. Грамоту еще до школы осво­ил. Тогда, во времена ликбеза, активисты ходили по до­мам, и мать его училась, а вместе с ней и он постигал аз­буку. Но в Додоголе были только начальные классы. При­шло время — повезли его, не знающего слова по-русски, в семейское (староверское) село Унэгэтей, в русскую школу.

Русская культура с детских лет вошла в быт, в жизнь будущего поэта.

Жители семейского села Унэгэтей Акулина Филипповна и Василий Федорович Шурыгины вспоминают, как привез­ли к ним на постой бурятского мальчика. Вначале дичился. Садились обедать — он со своим туеском норовил подальше от всех примоститься.. Но быстро освоился. Через какой-то месяц,— вместе легче было переносить нужду военного времени.

Первые стихи будущий поэт написал на русском языке. Ему было двенадцать лет. Праздновался День Конститу­ции, и стихи поместили в специальном выпуске стенной газеты. «Такой радости, такого счастья,— вспоминает Дамба Зодбич,— я потом никогда не испытывал при публикации своих стихов. Стенгазета моего класса заняла первое место на школьном конкурсе...»

Литературу в унэгэтейской школе преподавала Анна Елисеевна Каландаришвили — внучка известного в Сибири красного партизана. Есть ее несомненная заслуга в том, что бурятский мальчик запоем читал русскую классику. Почти вся школьная библиотека была прочитана им., На уроке литературы он всегда знал немного больше, чем тре­бовалось по программе. Наизусть помнил Блока, Есенина, Маяковского. «Смотрите, ребята, как Коля-Дамба хорошо знает русскую литературу,— говорила учительница и про­сила:— Прочитай нам наизусть еще из Блока». Анне Ели­сеевне он отважился первой показать заветную тетрадь со стихами. В школьном саду после уроков подкараулил учи­тельницу. Хотела взять тетрадь домой — не дал. «Здесь по­читайте».

И еще один педагог оставил добрую память в его ду­ше— Леонид Борисович Молоков, тоже человек известный в тех краях. Нынче в школьном парке в Унэгэтее шумят листвой высоченные деревья. Их сажали ребята вместе с Леонидом Борисовичем. Он привлекал детские души прямотой, открыто боролся с семейскими предрассудка­ми...

Первая публикация Дамбы Жалсараева появилась в русской газете. Шел 1945 год. Дамба Зодбич служил в ар­мии на Дальнем Востоке. Стихотворение, написанное на русском языке, называлось «На границе» и посвящено было погранзаставе. Оно передавало настроение, дух юного бойца, уверенного, что за ним «Родины крепкие плечи», что он — частица огромного народа.

Демобилизовавшись, Дамба Жалсараев начинает серь­езно заниматься литературой. Он пишет теперь на родном, бурятском языке. Судьба подарила ему в наставники клас­сика бурятской литературы Хоцу Намсараева. Их первая встреча случилась еще в далекую пору детства Дамбы Зодбича. ...Мальчуган косил сено около самой дороги., Вдруг какая-то полуторка остановилась. Люди вышли поразмять­ся. Один спрашивает: «Ты чей сын?» И как требовали дедовские обычаи, Дамба отбарабанил ветви своего рода вплоть до десятого колена. Потом лишь узнал: тот мужчина был сам Намсараев...

Говоря о развитии молодой бурятской литературы в послевоенное время, о становлении новых талантов, мы не раз встретимся с именем Намсараева. Огромно его участие в воспитании литературной смены. Молодые бурятские про­заики и поэты были частыми гостями в его доме, он много времени отдавал им, читал рукописи, придирчиво анализи­руя их, давал советы. Приносил Намсараеву свои стихи и Дамба Жалсараев. Поэзия Хоца Намсараева привлекала прекрасным знанием народной жизни, народного творчест­ва, богатой палитрой языка. А у Цырена Галсанова моло­дой поэт учился форме.

Первый поэтический сборник Дамбы Жалсараева — «Слово о правде» — небольшая книжечка в красной облож­ке— вышел в 1949 году. Это публицистические в основном стихи. Молодой поэт рассказывает о нелегкой, почетной службе на границе, о борьбе советских людей за мир. Служба в армии, незабываемая обстановка на границе, великая ответственность каждого бойца за ее охрану — все это были свежие, сильные впечатления, этим он жил годы — и вот настроение и думы вылились в стихи. Несом­ненно, они еще носили печать ученичества; впоследствии поэт, строгий к себе, вернется к немногим из них, лишь два из этой книги выйдут на русском языке.

Уже в год выхода первой книги была написана и дру­гая— поэма «На берегах Уды». Как и два следующих сбор­ника, она предназначалась детям и увидела свет в 1951 го­ду. Детская тема всегда занимала большое место в творчестве поэта. Во время службы на погранзаставе бой­цов нередко приглашали в школы, на утренники. «Да и тянуло меня всегда к детям»,— говорит Д. Жалсараев.

О чем же была эта первая поэма «На берегу Уды»? Написанная под влиянием стихов Маяковского, она имела целью ясно, доходчиво рассказать детворе о той или иной профессии. Само название ее глав уже определя­ло эту задачу: «Хлебороб», «Ученый», «Строитель»... Дети сидят на берегу Уды, и каждый рассказывает о своих отце или матери, брате — как видит ребенок тот или иной труд, что привлекательного находит в нем. Конечно, это были первые шаги начинающего поэта, на этой вещи есть отпе­чаток риторики, назидательности. Но она интересна самим обращением молодого писателя к важной и нужной теме. И следующие две книги тоже предназначены сельской дет­воре. Это «Разговор с юными друзьями» и «Жаворонок». Поэзия Дамбы Жалсараева давно вышла за пределы родной Бурятии. Его книги издавались не только в Москве, но и в братских союзных республиках. Русскому читателю знакомы сборники Д. Жалсараева «Даль степная», «Резьба по небу», «Земные голоса», «Душа земли», поэма для де­тей «Сказ о Баторе» (перевод В. Семенова). За эту вещь поэт удостоен премии Бурятской АССР.

Поэма построена на фольклорной основе. Действие ее разворачивается в первые после революции годы. Через степи и леса, мимо гор высоких поезд мчит в Москву. Сре­ди его пассажиров — старый улигэршин — народный певец, сказитель. Старик прильнул к окну. «Смотрит, как малец ошеломленный», на летящий мимо мир:

 

Жадно смотрит он на белый свет,

Словно молодея понемногу:

В первый раз—

На старости-то лет!—

В дальнюю отправился дорогу.

 

Едет старый Далай в Москву, а думы назад возвраща­ют. Перед ним вся его жизнь проходит. А она не баловала. Еще мальчонкой Далай остался сиротой. За долги, что пришли с похоронами родителей, Далай попадает в кабалу к богачу, пасет его стада. Одна радость у него в жизни — слушать улигэры — сказы старого Мунко. Придет час — и Мунко передаст юноше свой хур1. Преемником же он сделает парня тогда, когда уверится: Далай не боится гне­ва богатых, умеет дать им отпор. Ведь народным певцом, улигэршином может стать только смелый, неподкупный че­ловек. Долг улигэршина — разить врага словом. Автор на­ходит емкие образы, метафоры, говоря о роли поэта, его месте в жизни народной.

 

Вот струна—

Она, как тетива,

Словно стрелы—

Острые слова.

Народный певец

Тысячами стрел вооружен,

По земле шагает как пророк,

С тысячами тысяч вещих струн.

 

Народный певец не станет богатым. Но обретет призна­ние народное— и в этом истинное счастье. Отныне Далай понесет в народ правду, мечту о светлой жизни, о баторе — защитнике бедных людей, их освободителе. Будет, как пушкинский пророк, «глаголом жечь сердца людей», бить в набат, приближая день свободы, ибо «батора набат — улигэршин».

Как и все бедняки, Далай страстно мечтает о приходе батора. Но он не ожидает, как Мунко, его прихода с небес. Далаю верится, что батор — земной человек, более того, может быть, живет среди бедняков, знает их беды и горести. Не батор богач Баонхай, и царь — не батор. Ибо

 

Где его дела?

Из года в год

В бедности*-

В нужде живет народ.

Я на батора на моего

Не напялю то, что не его,

Даже в золотой мундир царя

Я не облеку богатыря!—

 

в гневе открыто Далай заявляет ламе. Судьба улигэрши­на— судьба его народа. Вместе с ним Далай идет по жиз­ни.

Но проходят годы. Уже стар и Далай. А батора все нет. Сомнения начинают одолевать старика. Всю жизнь он сла­гал улигэры о баторе, а живого не видел. Придет ли тот богатырь, что освободит народ, даст ему счастье?..

Многое открывается Далаю в беседах с молодым куз­нецом Зорикто, который одним из первых встал в улусе на путь революционной борьбы. Весть же о приходе батора— человека, вышедшего «в бой за правду, за народ» — приносит бурятам русский ссыльный — большевик Иванов.

Многие страницы поэмы посвящены дружбе бурятского и русского народов. Эта дружба идет из древних времен. Здесь, в глухом бурятском улусе, из поколения в поколение передают доброе предание о декабристе Бестужеве. Да и сам Далай слыхал это предание.

 

Красным солнышком поныне тут

Бедняки Бестужева зовут

Первый русский, человек ученый,

Столь почетно нами нареченный.

Обучал он грамоте ребят,

Что росли себе между ягнят,

Мудрости высокой, человеческой

Наставлял он с добротой отеческой.

Сеять хлеб он научил бурята,

Словно друга,

Брата своего

В землю, что была дика, скудна,

Добрые упали семена.

 

Вот и теперь — слух о баторе-освободителе тоже при­ходит из России.

Семена ленинской правды падают на благодатную поч­ву. Весть о революции находит радостный отклик в серд­цах улусников. Бурятский народ поднимается на борьбу против угнетателей. Становится на путь активной борьбы и старый улигэршин. Да и сам он — разве не батор, не герой народный? Он несет в народ мечту о светлой жизни, веру в победу, приближая ее своим словом.

Символичен переданный улусникам большевиком Ива­новым его разговор с Лениным, узнавшим о мечте Далая-— повидать живого батора. Батор — это сам народ,— говорит вождь: «Нет богатыря сильней народа».

Знаменателен конец поэмы: собрались люди разных на­циональностей, объединенные ныне одними мыслями, одни­ми делами, одной общей Советской Родиной. Мы так и не узнаем, состоялась ли встреча с Лениным, не станем ее свидетелями, но ясно ощутим это единение людей. Скоро, скоро Москва. И вот уже «русская земля распахнулась вся», гостеприимно принимая посланцев дальних земель...

Близость этой поэмы к фольклору очевидна. Она — в самой ткани ее, в структуре, в образности.

Все, что происходит в дороге, передано глазами Далая, сказителя, певца. Рельсы покажутся ему тугой тетивой, на­тянутой мощной рукой батора, а сам поезд — сильным ска­зочным конем— хулэком...

 

Седел у хулэка — сразу тыща,

Седоков не счесть в его вагонах.

Целое людское становище

Едет посреди степей зеленых.

 

Так сказочная легенда переплетается с явью — и уже становится самой явью.

К теме Ленина писатель обращается и в своей поэме «Письмо комиссара (перевод О. Дмитриева), имеющей реальную основу. «Жил у нас в Хоринской долине,— де­лился Дамба Зодбич,— старый большевик. В годы граж­данской войны он получил в подарок от русского коман­дира фотографию Ленина и привез ее в родной улус...»

Поэма возвращает читателя в драматические и героиче­ские двадцатые годы... В отдаленный, затерянный в долине реки улус тоже пришла новь. Создан совет сомона. Во главе его поставлен дархан — кузнец Золто. Мы узнаем о его жизни, о его мастерстве, которому не было равных, о его беспристрастности и честности, непримиримости к бога­чам. Золто вел односельчан к новой жизни, но вот граж­данская война позвала его на битву. Простился председа­тель сельсовета с улусом.

 

На лоб надвинул шапку со звездой,

Привстал на стременах и улыбнулся—

До встречи, мол, родная сторона.

И поскакал из тихого улуса.

Туда, где шла гражданская война.

 

Образ Золто — одна из удач автора, сумевшего отразить в нем лучшие черты народа.

Кульминация поэмы — письмо, пришедшее в улус для сомона, на имя всех жителей села. Русский комис­сар сообщает горькую весть о гибели Золто. В конверт вложена фотография Ленина, которую русский командир подарил Золто незадолго перед его гибелью.

Эта сцена — одна из сильных в поэме. Ленина в бурят­ском улусе сразу признают своим, отыскивая даже во внеш­нем облике его черты своего народа, хотят их видеть — так близок по духу своему вождь простым людям.

Поэт передает образ Ленина — вождя и человека, во многом созвучный образу, нарисованному Горьким и Мая­ковским. Он, Ленин,

 

...одним с народом вскормлен хлебом,

С народом на одной земле рожден!

Знай, что вождя от массы отличает

Лишь то, что дальше смотрит он вперед,

И больше всех за дело отвечает,

И больше груза на плечи берет!

 

И в этой поэме — вождь тоже не появляется, но деяние его оставляет след в судьбе каждого героя. Многие стра­ницы, как и в «Сказе о баторе», посвящены дружбе буря­тов и русских, начало которой — в далеком прошлом.

В творчестве Д. Жалсараева сильны традиции фолькло­ра. «В эпосе,— говорит поэт,— народ впервые выражает себя, свои социальные устремления, мечты о разумном устройстве жизни, в нем ищет и по-своему находит пути нравственного совершенствования, по-своему объясняет мир... клеймит зло и воспевает добро... Творит государство справедливости, вспоминает прошлое для того, чтобы со­зидать будущее».

Близость творчества поэта к народному, национально­му— очевидна. Это не стилизация, не подражание. Нацио­нальный дух поэзии Дамбы Жалсараева ярко проявляется в его «Бурятских напевах».

Центральный персонаж этого поэтического цикла — Бу­дамшу, герой старинных притч, как, скажем, Насреддин у узбеков. Человек из народа, мудрый, веселый, никогда не унывающий, острый на словцо, едко высмеивающий богачей, лам, пороки человеческие. Но стихи Жалсараева — не повторение уже известного, облеченного в форму современ­ного стиха. Содержание — новое, однако герой ведет себя так, как повел бы себя в подобной ситуации Будамшу.

Позволю себе привести целиком одно из стихотворений этого цикла:

 

На Будамшу сердился очень

Один нойон не без причин:

— Ты уважать меня не хочешь,

Так уважай хотя бы чин!..

Но Будамшу привык от века

Нойонам важным возражать:

— Чин — как скамья без человека!

За что ж пустую уважать?

(Перевод О. Дмитриева)

 

Вовсе, оказывается, не так прост этот Будамшу Жал­сараева. Уж никак его не упрекнешь в старомодности. И в наши дни найдутся подобные чинуши-нойоны...

«Фольклор я очень люблю,— говорит поэт.— Я его не­плохо знаю, знаю легенды, сказки, побасенки, в них — боль­шая мудрость, свой философский глубинный смысл. Меня всегда привлекали они. Но я долго не мог найти форму. Я хотел не просто пересказывать фольклор, а — взять лишь основу его, вложив сегодняшнее содержание».

Именно крепкие связи поэта с породившей его землей, подсказали форму и такого поэтического цикла, как«Песни земли». Сама земля ведет разговор с нами — устами од­ного из нас, ее сына. Это не только голос земли, но и гимн ей. Философичен смысл стихов. Вслушайтесь в «Песнь кед­ра», этого могучего сибирского дерева.

 

Знают мой малахай островерхий леса...

Облакам он кивает при встрече,

И ложатся порой отдохнуть небеса

На мои богатырские плечи.

 

Но как бы ни был могуч и крепок кедр — сила его в земле, ибо в ней он укрепился корнями, она держит его, питает своими соками, переливает в него свои силы.

 

...И лишь потому

Небесам я бываю опорой.

 

Не так ли и человек силен корнями, коими связан с Родиной? И даже «Песнь спутника», устремленного к звез­дам, оторвавшегося, казалось бы, от Земли, вся пронизана благодарностью к Земле, этой прекрасной обители челове­чества, которую надо беречь. Да, много нераскрытых тайн влекут человека, в мечтах он покидает Землю, чтобы сно­ва вернуться к ней...

«Песнь телефонных проводов» вызовет образ живого тела планеты, испещренного этими удивительными венами и артериями.

 

Мы не бесстрастные висим

Над просекой и тихим полем—

Зовем, приказываем, молим,

Смеемся, шепчем, голосим.

 

И читатель слышит, как они пульсируют. Но вдруг ас­социации приходят к поэту: боец ценою своей жизни со­единял эти необходимейшие для Победы нити...

Ассоциации порой неожиданны, но таят в себе глубокий смысл. Так, «Песнь старой юрты» мы лишь поначалу вос­принимаем как лирическое воспоминание о давно ушед­шем. Что ж, юрту действительно теперь увидишь разве что в этнографическом музее под Улан-Удэ. Но песнь звучит дальше — и иные мотивы вплетаются в нее:

 

За то, что я есть, говорили спасибо судьбе...

Их внукам счастливым завидую я, но при этом:

«Стань жестче к себе, если жить стало мягче тебе,

Чтоб вдруг не разнежиться!» — к ним обращаюсь с советом.

 

Отнюдь не бесполезный совет, и, видимо, не случайно, с «Песнью старой юрты» в сборнике соседствует «Песнь нового дома». Я читаю ее — и вновь перед глазами Додогол. ...Хорош, светел был новый дом, построенный сыновь­ями теперь уже покойного друга Дамбы Жалсараева — Очира Чимитова. Нас встретил один из сыновей — бело­зубый парень, механизатор совхоза. Мать уехала сватать невесту — и, по обычаю, он ждал суженую — ждал в новом доме...

Все эти «песни» Жалсараева — не отвлеченные, умозри­тельные рассуждения, но сама жизнь, плоть ее.. Песни, славящие все доброе на земле, песни памяти и песни буду­щего. Такова и «Песнь домашнего очага», жаждущего от­дать людям весь жар своего тепла. Однако и напутствие человеку слышим мы в этой, казалось бы, бесхитростной песне: да, очаг согревал людские тела и души, но и в них пусть не остынет жар — жар сердец.

Или «Песнь молочной струи» — ликующая песнь самой жизни, торжество ее...

 

Бьет источник молочный,

Бьет живительный ключ

Нежнозвучный, немолчный.

 

Это песнь природы и труда человеческого, слитых во­едино.

Много добрых, умных песен мы встретим у Д. Жалсараева. Однако и задумаемся, читая их, уловим мысль о не­преходящей ценности всего живого на земле («Песнь степ­ного жаворонка»), о добре, которым человек должен щедро делиться с людьми, как делится им маленькая степная пти­ца... Да и только ли с людьми?..

Поэзия Д. Жалсараева — глубоко гражданственна. Его стихи — не только песнь, гимн жизни, в них явственна тре­вога за Землю, за природу ее, за самого человека, обита­теля планеты. Это всегда раздумья о жизненном пути, о том, каким он должен быть. Что человек приемлет, а что — нет.

Поэт показывает, раскрывает нам эти пути, словно повторяемые самой природой или творимые руками чело­века.

Песни, пронизанные болью за судьбу природы, судьбу Земли — это тоже ее голос. Поэт очеловечивает природу. Природа, живое существо,— требует человеческого внима­ния и защиты. Читая «Песнь обмелевшей реки», я вспоми­нала родную Дамбе Зодбичу Уду, которая во времена его детства была куда как шире, протокой отходила к самому родительскому дому. Вслушайтесь в этот скорбный голос реки, в ее печальные воспоминания о былом:

 

Метались волны — скакуны мои...

И взор сверкал, как серебро струи.—

Я словно вижу давний сон в обрывках.

Водили рыбы ехор — хоровод,

Как плясуны вокруг костров бессчетных

На берегу...

 

У кого из нас не было в детстве такой реки? Но, увы, ныне— «как стрелы, из груди моей торчат гниющие за­топленные бревна...» Когда порой извечная гармония че­ловека и природы нарушается — бедой оборачивается это прежде всего для людей. Мир природы, окружающей чело­века, добр, но он ждет и ответного добра.

Поэт принимает жизнь как величайший дар и счастье. Потому-то и отрицает то, что губит самое природу и при­роду человеческую, иными словами — человеческое в чело­веке. «Песнь изюбра» начинается живописанием вольного таежного леса. Изюбр поет песнь любви.

 

...и отвечает даль

Долгожданным голосом подруги.

В нем смешались радость и печаль,

Он ликует и дрожит в испуге.

 

То — сама жизнь. И вдруг — выстрел прерывает песнь прекрасного зверя...

Но одна из песен в этом цикле как бы вырывается из общего тона. Это «Песнь камнепада». Все рушит на своем пути горный обвал:

 

Как заоблачный гром грохоча,

Я лечу от вершины к подножью,

В грудь горы кулаками стуча,

И гора отзывается дрожью.

Как орда, что огню и мечу

Предавала цветущую землю,

Все в пути я крушу и топчу

И мольбам о пощаде не внемлю.

 

Этот образ рождает массу ассоциаций. В наше тревож­ное время многое мы можем сопоставить с неуемной, же­стокой и слепой силой. Но не пессимистичен мотив песни. И любому камнепаду есть заслон, им станет сама же зем­ля. И вот непременный исход:

 

Мчусь я под гору в облаке праха...

Чтоб бесславно разбиться внизу,

Как всегда разбиваются орды.

 

Энергичный, сильный стих. Ритмика его, аллитерация усиливают впечатление...

Критик Л. Арутюнов верно отметил, что у Д. Жалса­раева «человеческая жизнь, равновеликая бесконечной природе, обретает драматическую напряженность. Если человек — часть природы, то и природа становится частью чело­веческого существования — уже на уровне индивидуально­го, анализирующего сознания... Человеческое и природное в поэзии Жалсараева далеко не всегда гармоничны. Но поэт все-таки творит это единство — прежде всего в поэ­тическом слове, то есть в красоте добра и мира, в красо­те обычая и истории. Это совмещение делает поэзию Жал­сараева по-настоящему философской, общественно актив­ной».

Гражданственна каждая его песнь. Так, «Песнь доро­ги»— в общем-то рассказ о нелегкой, но прекрасной судь­бе, в конечном итоге — о смысле бытия. Трудна доля до­роги. Без счета — шрамов на ее теле: от гусениц тракто­ров, от машин; открыта всем ливням, ветрам и метелям... Однако в песне дороги слышна не жалоба, но радость сопричастности труду людскому. И потому — иной судьбы ей не надо.

 

О, как за эту судьбу я держусь!

Ею я счастлива, ею горжусь!

Скроют меня лопухи и крапива,

Если я стану другим не нужна.

Я, чтобы жить, только так жить должна —

Трудно, без отдыха, без перерыва.

 

И сравните «Песнь вершины». Ее судьбу. Одинока. Хо­лодна. Никому не нужна... А потому с радостью распроща­лась бы со своим величием.

 

И, распростясь с небесной чистой высью,

С землей сровнялась, черной и живой,

Чтоб жить ее заботой, делом, мыслью!

 

Поэт пишет о дружбе русского и бурятского народов. О дружбе, скрепленной кровью. Русские большевики про­ливали в гражданскую войну кровь за власть Советов на берегу Ангары, а на берегу русской реки Волги сражались за свободу Советской Родины буряты... Тема интернациона­лизма в полный голос звучит в поэзии Дамбы Жалсарае­ва. Его строки посвящены и эстонцу Ю. Смуулу, и киргизу Ч. Айтматову... В песне удивительно русской певицы Л. Зыкиной он услышит звон своих, байкальских вод...

В цикл «Благодарных строк» поэт включает и стихи, на первый взгляд, казалось бы, не имеющие прямого от­ношения к тем большим темам, которые он заявил. В сти­хотворении «Родник» речь идет о степном роднике, малом, не сразу заметном; «Ты и невидим, и неслышим, пока к тебе не подойдешь». И может показаться, что родник живет для себя — так незаметно пройдет он отпущенный ему путь, пока не иссякнет... Но так ли? Подойди к нему в знойный день, усталый путник, испей воды, «настоянной на сотнях трав», омой лицо — и ты поймешь: так вот за­чем он живет, этот малый родник, «текущий из сердца матушки-земли». Так и путь каждого отдельного человека назначен для того, чтобы Посильное отдать земле, людям. Вот подтекст этого стихотворения. Потому и благодарен по­эт этому источнику — он дает радость живущим на земле.

Поэт славит «безумство храбрых» — ибо на благо лю­дям оно. Тема обличения мещанства и всегда противостоя­щая ей тема мужества красной нитью проходят через мно­гие произведения Дамбы Жалсараева. Стихотворение «Восхождение» — это прежде всего слава тем, кого «к об­лакам... позвал хребет сумасшедшею крутизною». Много препятствий ждет смельчаков:

 

Путь становится все трудней.

Знаем, дальше не станет легче:

Все острее края камней,

И удары ветвей все крепче...

(Перевод О. Дмитриева)

 

Смысл этого стихотворения — вызов мещанству, «ужам», укрывшимся в тени «у амбаров под деревцами». Оттуда, из сырой темноты, раздаются их голоса: «Лезьте выше, бы­ла б охота!» Разве понять им, что мудрость жизни — в стремлении к неизведанным далям. Так перекликается это стихотворение своим внутренним смыслом с горьковской «Песней о Соколе». Но вечен зов в неизведанные выси, ибо «прекрасная ширь земли с каждым шагом туда — виднее!»

О первых, торивших дорогу без звона, без шума, мы вспомним и прочтя стихотворение «Подснежники». Неброс­кие первые вестники весны, они и живут недолго — мельк­нут, обрадуют, возвестят о светлом, ясном, что властно идет следом, — и поникнут.

Потом по лугам и оврагам

В величье своей красоты

За ними размеренным шагом

Пойдут остальные цветы.

Они и нарядятся краше,

И запахом будут пьянить...

 

Но те, первые, не «размеренным шагом», но великим трудом и волей пробивали холодный ледяной настил. Им — хвала, ибо они

 

Рождались в суровое время

И жили в нелегкие дни!

(Перевод О. Дмитриева)

 

Его стихи — это и благодарение природе, детству, как части прекрасного человеческого бытия на земле. Ликую­щей, жизнеутверждающей радостью преисполнено его уди­вительно светлое стихотворение «Помню, в детстве: кукуш­ка кукует...». Когда, как не в детстве, в этой прекрасной поре, человек особенно близок к природе. И еще и еще прозвучит во многих его произведениях мысль о том, как нужно беречь природу.

Поэт познакомит нас с близкими ему людьми сельского труда, с теми, кто кормит и поит нас. И его благодарность им — это и наша общая благодарность... «Кузнец», «Трак­торист», «Дедушка» — в этих и других стихотворениях пе­ред нами раскроются яркие, полнокровные образы людей труда, что несуетными хозяевами идут по земле.

Мы встретимся с кузнецом, колхозным богатырем, чьи

 

Жилистые мускулы упруги,

Словно дети стали и огня.

 

Примечательна эта метафора. Сталь, огонь укрепили силу человеческих рук, но как точны, нежны они в своих движениях. Вот перед нами сама картина труда:

 

Молот бьет сердито, мощно, гулко.

Но большая темная рука

Все равно сродни руке хирурга —

Так она искусна и ловка!

(Перевод О. Дмитриева)

 

Конец-—неожидан. Пламя, колокол наковальни стано­вятся предвестником дороги, что всегда зовет человека. Конечно же многие строки поэт посвятит Байкалу. Он видится символом родной бурятской земли, той чашей, что в знак дружбы подносится дорогому гостю. Прекрасная чаша, рожденная землей, объединяет на своих берегах раз­ноязыкие народы и существует, «чтоб искрилось добро в человеке».

Байкал вызовет самые различные ассоциации. Он может предстать батором из традиционных бурятских улигэров, скотоводом, пасущим на своем раздольном пастбище стада рыб, наконец, земледельцем, не жалеющим влаги для взращенных им трав. Мастером. Он источник вдохновения для поэта, который на «байкальской волне улигэра» вновь и вновь входит в «безбрежное море» поэзии. И сам Бай­кал— сказитель, летописец.

 

Вечной строкою по шири безбрежной

Через столетье проходит волна,

То грозовою бывая, то нежной,

Дарит потомкам свои письмена.

И остаются в народе преданья...

(Перевод В. Бояринова)

 

Байкал рождает целую гамму чувств. В погожие дни приласкает, примет печали, укрепит духом... А зимой ли­рический герой в ледяном покрове, сковывающем воды, найдет свое: Байкал верен законам братства, он укрыл собой, укрыл ледяной броней от холода «цветущий сад свой голубой — подводное богатство».

Жизнь Байкала видится мятежной. Ветра не дают ус­нуть... И зной, и холод — все терпит... А иначе — «разве б стал тогда самим собою он?». Байкал — труженик, рабо­чий. Может, оттого и суров, и сед, что «работа не проста и не легка»?

 

Порой, минуту улучив для сна,

Он голову, устав, на берег клонит,

И горбится могучая спина,

Но долг опять к работе гонит.

То барж тяжеловесных караван,

То дюжих бревен плот неторопливый

В четыре стороны да в сорок стран

Проносит он, волнам стирая гривы.

 

Но и воспевая величие, безбрежность Байкала, поэт снова вспомнит о том родничке, что «ягненку еле-еле по колено». Опять та самая мысль, что утверждается поэтом во многих его произведениях: да, великое — трижды славно, но разве обижен судьбой малый родник, утоляющий жажду в зной­ный день?

 

Один велик, другого жизнь скромна.

Различен облик.

Суть у них одна!

(Перевод В. Бояринова)

 

Строки, вызванные раздумьями над извечными вопро­сами бытия. Суть жизни и должна быть такой: дарить доб­ро друг другу.

Ответной любовью земле, Родине своей, людям звучат «Благодарные строки». «В этом разделе, — говорит поэт,-— я хотел объединить стихи гражданского звучания, хотел найти главный, обобщающий смысл их — и нашел его в самом названии. Когда я пишу гражданские стихи, пишу о родной земле, о людях, отдавших жизни за нашу свобо­ду, размышляю о сегодняшней жизни — это благодарность и народу, Родине нашей, партии». Впрочем, нет резкой границы между этими циклами. Скорее можно говорить о том, что объединяет их. А это высокое гражданское зву­чание поэзии Жалсараева.

...Лирический герой поэта приходит на главную пло­щадь страны («На Красной площади»), чтобы самым вы­соким счетом поверить свои дела. Мотив этот не нов в на­шей советской поэзии, но традиционная тема у Жалса­раева обретает свое звучание, свои краски.

 

Думай:

Верен твой путь

Иль нет?

Не согнули тебя

Года?

 

Сама ритмика стиха создает впечатление воинского приказа, а точнее — это отчет перед Родиной. И приказ сердца: оставить свой четкий, важный след в жизни.

Как это всегда бывает у каждого художника, приходят и к нему «Задумчивые строки» — размышления о пройден­ном. Жизненным опытом, глубокими раздумьями могли быть рождены такие стихи, как «Следы». Да, Время — строгий счетовод. Оно не только ведет счет годам, но «зна­ет дням прожитым цену».

С этим стихотворением перекликается другое: «Хоть как будто и без тягот вьюн...» Оно — о вечном стремлении человека к добру и свету, ибо ему всегда есть дело «до всего, что ново на планете...».

И разве не жизненным опытом подсказаны строки «Стихов, написанных в 40 лет»... Это итоги раздумий о прожитых годах. Это время, когда уже можно сказать о себе,

 

Что вижу дальше,

Чем в былые дни,

Что смог иные дали рассмотреть я,—

И все, как в детстве,

Синие они.

 

Здесь и далее перевод О. Дмитриева.

 

А это-то и главное —не растерять, не утратить радост­ного, ясного восприятия мира.

В стихах Дамбы Жалсараева нет ничего пришлого. Все почерпнуто из родников отчего края. Это приметы не только и не столько чисто внешние, на этом построена вся образная система его стихов: «как пиалу, руками степь беру». Не красоты ради написаны строки. Они подтверж­дены всем творчеством поэта:

 

Я приношу своим детишкам щедро

Не горсти карамелей покупных —

Янтарной красоты орехи кедра:

В них терпкость смол лесных

И трав степных.

 

Старое, извечное переплетается с новью, перевернувшей жизнь в его краю. Да и сама форма его стихов, образная система соединяют в себе фольклорные традиции и сегод­няшний опыт поэзии.

...Самолет взмывает в небо «стрелою, пущенной Гэсэром», и тончайшая белая нить, оставленная им в небе, напомнит поэту древнейшее филигранное мас­терство бурятских ювелиров. И опять-таки ассоциация, рожденная мгновением, приводит к выводу, ради которого, в общем-то, и написан стих:

 

Душа народа не стареет,

Не умирает ничего,— смотри:

Над вешней степью реет

Далеких предков мастерство!

 

Его излюбленный жанр — короткое афористическое сти­хотворение, потому и процесс творчества идет от идеи: «Какой-то факт вошел в сердце; я начинаю осмысливать его. Когда мысль созрела — сажусь за стол, тогда уже на­чинается вторая сторона творчества — чисто «литератур­ная», приходят образы, слова, мелодия стиха...

Но бывает и по-иному. Подсмотришь, увидишь вдруг что-то неожиданное —и сразу пишется. Но всегда пытаюсь и в бытовой картинке, и в пейзаже — сказать больше того, о чем пишу конкретно. Ведь и за небольшой зарисовкой должен быть, угадываться должен жизненный смысл...»

...В Додоголе глубже постигаешь истоки светлой, жиз­нелюбивой поэзии Дамбы Жалсараева. Тогда, в мой при­езд, собрались и одногодки поэта, и младшие по возрасту. Директор здешнего Верхне-Талецкого совхоза рассказывал о трудных месяцах засухи и о том, как самоотверженно трудились додогольцы в знойное лето. План по сдаче шер­сти государству был уже выполнен. Но многое еще ждало... В этот разговор вступали рядовые труженики села. Люди спорые и на работу, и на шутку. Чего стоила одна тетушка Норжима. Норжима Ракшаевна Ракшаева. Я сра­зу поняла, что без нее ни одно торжество в селе не обхо­дится, хоть и на пенсии двенадцать лет, а была и дояркой, и чабаном. «Посмотри, Николаевна, —все повторяла она, —посмотри, какая наша земля красивая... Жаль, я в Москве не побывала, не съездила на выставку— детей много рожала...»

Жизнь поэта — у односельчан как на ладони. Многие на свадьбе его дочери гуляли, и конечно же там была те­тушка Норжима. «Вот какой он у нас вырос»,— сказала она, по-матерински ласково оглядывая убеленного сединой поэта...

Его поэзия —душа этой земли. Люди, что трудятся здесь, и вдохнули в нее жизнеутверждающую струю.